Я жила среди этих людей…

… «Сине-желтое шароварное бля…ство» – так называло украинцев местное, брызжущее желчью, население. Я жила среди этих людей. Я слушала и слышала, сцепив зубы, пытаясь уберечь своего ребенка и себя саму от ненависти и агрессии.

В Песках я научилась жить молча – это когда ты слушаешь соседку, вещающую о «кровавой киевской хунте», пытаясь уловить момент, чтобы сбежать, а внутри тебя прочно селится напряжение.

Оно не покидает тебя ни через час, ни на следующее утро, ни через неделю, оно окутывает тебя плотным туманом, сквозь который ты не видишь выхода.

Хотя нет, не совсем так – выход был. Уехать. Но гнетущее чувство неподготовленности, неизвестности, щемящее чувство одиночества – оно меня накрывало, порой, с головой.

Признаюсь, изредка хотелось просто выпить бокал вина, чтобы расслабиться, и я себе говорила:

– вот сейчас сделаешь это и это, и можешь заслуженно себе позволить.

Но шли дни, и я боялась притронуться к алкоголю, чтобы не полететь в пропасть. А еще потому, что в какой-то момент по внутреннему щелчку решила готовить пути отступления.

Я еще не знала, куда поеду и поеду ли вообще, но я как заведенная готовилась. Может быть, это и есть чувство самосохранения, которое толкает тебя на создание какой-то безопасной основы, на которую ты сможешь отступить.

Я собрала вещи на всякий случай, пересмотрела расходы и запасы денег, необходимых вещей, я изучала сводки новостей и чутко реагировала на все сообщения с «большой Украины».

Мне действительно не с кем было общаться о том, что меня беспокоит. Сыграл роль тот факт, что я была слишком избирательна в своем общении, и мне хватало дочери.

Со всеми остальными я по-прежнему общалась в силу необходимости, а коллеги по работе и приятельницы были либо аполитичны, либо приветствовали «русский мир».

Забирая Юльку из школы, я увидела в ее классе детские рисунки. На одном из них было написано детским корявым почерком «Крым», нарисовано море, солнышко и триколор. Белый, красный и синий – моментально вызвали во мне горькое ощущение несправедливости.

Спустя неделю я подвозила Юлькину одноклассницу с ее мамой.

– ой, а вы такие загорелые, где отдыхали? – Она была молоденькой и наивной. Я таких называю амебами.

Они какие-то вялые, взгляд без силы, голос нечеткий и тихий. Хлопают глазами и всем своим видом показывают свою полную безучастность к происходящему.

Я нехотя ответила:

– в Мелекино, под Мариуполем. Нет пока возможности куда-то летать…

– ну, мы тоже этим летом никуда не летали. Мы в Крым ездили, – девушка жестом показала, где остановить машину.

– Ой, а в России по правилам здесь нельзя останавливаться, а у нас можно, да?

Она суетливо засобиралась.

– Я понятия не имею, что можно в России, – я поняла, кто сидит в моей машине. Это их триколор на том детском рисунке.

Когда они вышли, я брезгливо поморщилась от аромата чужих духов, открыла окна и так мы доехали до дома.

Вот так – брезгливость. И к триколору, и к чужим правилам, и к тому, кем вырастают дети таких родителей.

У них забери деньги и вещи – завтра они приедут в гости, как ни в чем ни бывало. Не говоря уже о Родине.

– Юлька, всегда, слышишь? Всегда защищай себя, это важно. Даже в мелочах.

– Я учила ее крепко стоять на ногах, как и сама старалась всю свою сознательную жизнь. Смотрела в ее огромные умные глаза, видела, как она морщит носик, старательно пиликая на своей скрипке, выдавая уже вполне приличные звуки. Она должна быть сильной. По возможности – сильнее меня.

Я жила в то время в каком-то ожидании – чем все закончится?

Город еще не становился менее многолюдным, возможно потому, что если местные и уезжали потихоньку – на их место приезжали другие. Чужие, и тоже русскоязычные.

Приезжали с конкретными целями, задачами, приезжали как на работу.

А это и была их работа – расшатать и подпалить добрую, доверчивую, гостеприимную страну, в которой я живу…”